Название: О любви
Автор: arbuz-teamБета: arbuz-teamПерсонажи: Занзас/Цуна, другие фоном
Жанр: романс, ангст
Рейтинг: PG-13
Размер: 3 593 слова
Дикслеймер: Отказываемся.
Саммари: Долго не кончать - преимущество мужчины! Мужчины, а не оратора! (с)
Предупреждения: POV, UST
На другой день к завтраку подавали очень вкусные отбивные, кальмаров и панированную говяжью вырезку; и пока ели, приходил наверх Луссурия справиться, что гости желают к обеду. Боа его на этот раз было розовое и пушилось больше обыкновенного, а ирокез раскрашен во все цвета радуги в честь прошедшего на той неделе в Риме гей-парада.
Занзас, изрядно пьяный, рассказал, что маленький Маммон был влюблен в Луссурию. Из-за скандального нрава Луссурии Маммон ни за что не хотел в постели притворяться для него трупом, хоть бы и за деньги. Но некрофилия Луссурии успела дойти до последней стадии, когда член его не поднимался ни на что кроме мертвых тел; он требовал, чтобы Маммон исполнял его желание, и иначе не хотел, и бранил его, и кричал, и даже бил посуду. Маммон же, по причине тонкой душевной организации, прятался на чердаке варийского особняка и, наверное, рыдал, и тогда даже Сквало не мог упросить его оттуда спуститься.
Стали говорить о любви.
- Как зарождается любовь, - сказал Занзас, - почему Маммон не полюбил кого-нибудь другого, более подходящего ему по его душевным и внешним качествам, вот того же мусора, а полюбил именно Луссурию, этого пидараса, - тут у нас все зовут его пидарасом, - поскольку в любви важны вопросы личного счастья - все это неизвестно и все это можно трактовать как угодно. До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что "хуй ее знает", все же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, - это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорит доктор Шамал, расстегивая ремень, индивидуализировать каждый отдельный случай.
- Совершенно верно, - согласился Закуро.
- Мы, итальянцы, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, итальянцы, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, разжигающими нашу страсть. Вот, к примеру, спутник моей жизни, мусор, всякий раз, когда я держу его в объятиях, думает о том, как бы еще потренировать солдат и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю.
Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей, живущих в компании идиотов, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали. Зачастую нарочно ходят в бары и в рестораны, чтобы только поговорить, и иногда рассказывают барменам или официантам очень интересные истории, или же изливают душу перед своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья, мокрые от дождя, в такую погоду некуда было деваться и ничего больше не оставалось, как только рассказывать и слушать.
- Я живу в Варии и занимаюсь ей уже черт знает сколько, - начал Занзас, - с тех пор, как меня разморозили, решил взяться за ум. По воспитанию я, сам понимаете, наследник мафиозо, по наклонностям - бандит, но Вария, как только мне представилась возможность посмотреть на нее не как на личную армию, а как на важную часть семьи, оказалась обременительной. Мусор вместе с этим своим Оттавио оставили мне проблемы и с Вонголой, и с военными, так что я решил, что пришла пора подойти к делу более ответственно, заставить уважать нас и бояться. Я решил так и начал управлять, признаюсь, не без некоторого отвращения по отношению к этим приевшимся рожам, свидетелям моих предшествующих неоднократных неудач. Убийств, с этой мирной политикой Тимотео, а за ним и Савады, заказывают не много, и, чтобы было не в убыток, приходится вертеться, как белка в колесе, и на мусора орать почаще, чтобы рядовых лучше тренировал, и даже работать время от времени самому с офицерами, для острастки, ну и для экономии. Но я тогда еще не вдавался в такие тонкости. Гонял я всех нещадно, работа кипела неистовая; я сам тоже убивал, жег, грабил караваны с кокаином и при этом скучал и брезгливо морщился, как Хибари Кея при виде иллюзиониста; тело мое все еще болело, и я спал на ходу. В первое время мне казалось, что эту жизнь я могу легко помирить со своими привычками спать и есть круглосуточно и пить без меры; для этого стоит только, думал я, держаться собственных принципов. Я поселился тут наверху, в парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и обеда мне подавали виски и, ложась спать, я читал на ночь "Форбс". Но как-то после особо неудачной миссии я в один запой выжрал все оставшееся виски; и "Форбс" пошел к Бельфегору, так как я не успевал после миссий добраться до своей постели и засыпал в гостиной на диване или где-нибудь в столовой - какое уж тут чтение? Я мало-помалу перебрался вниз, стал обедать вместе с офицерами, и из прежней роскоши у меня осталась только привычка кидаться стаканами по делу и без.
После Конфликта Колец я остался жить в Варии. Кое-когда приходилось наезжать и в Вонголу и принимать участие в совете семьи, и хоть я относился к своей обязаннасти с отвращением, мало-помалу это начало меня развлекать. Когда поживешь месяца два-три одними убийствами да перевозкой порошка, то в конце концов начинаешь тосковать по человеческому общению и шведскому столу. А в Вонголе было и подобие общества, сопливого, конечно, и шведский стол, и неплохой винный погреб. После спанья на жестком диване, после обедов с дебилами сидеть в мягком кресле кабинета Савады, откуда самого Саваду согнать на полчасика как раз плюнуть - это такая роскошь!
В Вонголе меня принимали показательно-добродушно, давала о себе знать всепрощающая политика Савады. И, как ни странно, из всех знакомств именно знакомство с ним оказалось самым основательным и далекоидущим. Саваду вы знаете оба: малодушный сопляк. Это было как раз после того, как прервались поставки героина из Турции; разбирательство продолжалось два дня, мы были утомлены. Когда все разбрелись покурить и передохнуть, Савада посмотрел на меня и сказал:
- З-знаешь что, Занзас? М-может быть, пообедаем?
Это было неожиданно, так как хорошо относиться к себе Саваде я не давал никакого повода. Я только на минутку зашел в выделенную мне гостевую спальню, чтобы освежиться, и отправился на обед. Там же мне представился случай познакомиться с Сасагавой Кеко, будущей женой Савады. Тогда она была еще очень хороша собой, а их с Савадой пара смотрелась как-то особенно гармонично. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, произошло такого необыкновенного, но тогда же за обедом для меня все было неотразимо ясно; я видел, насколько эти двое друг на друга похожи, маленькие, щуплые японцы с испуганными голосами, и не скажешь так, кто из них мальчик, а кто девочка; и сразу я почувствовал неясное томление, видя в Саваде существо близкое, уже знакомое, привычное моим предпочтениям, но в то же время необыкновенное, манящее, извращенно-гетеросексуальное.
В прекращении поставок героина обвинили постоянного поставщика Варии и, по-моему, небезосновательно, так что я предлагал найти его и свернуть ему шею. За обедом я очень злился и был мрачен, и уж не помню, что я говорил и как ругался, только Кеко все покачивала головой и говорила Саваде:
- Цу-кун, как же это так?
Савада - это добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения, что все люди хороши в глубине души, а c мафией лучше вообще не связываться, а раз уж связался, то следует делать дела, закрыв глаза и заткнув уши, и уж тем более не вспоминать об этом ужасе за обедом.
- Ничего, - говорил он мягко, - разберемся как-нибудь, как-нибудь потом, мирным способом.
И оба, Савада и Сасагава, старались, чтобы я побольше ел и пил, видимо, чтобы разговаривал поменьше; по некоторым мелочам, по тому, например, как они касались друг друга, и по тому, как они понимали друг друга с полуслова, я мог заключить, что живут они мирно, благополучно и что даже вполне рады моему присутствию, несмотря на наши расходящиеся мнения. После обеда мы заканчивали разбирательство героинового дела, а позже я уехал к себе. Это было в начале весны. Затем все лето провел я в делах Варии, и было мне некогда даже подумать о Вонголе, коль скоро еще и наш героиновый доход оказался так урезан, но воспоминание о маленьком щуплом андрогинном японце оставалось во мне все дни; я не думал о нем, но точно легкая тень лежала на моей душе, и досаду перекрывало вожделение.
Позднею осенью Вонгола устраивала прием с благотворительной целью, деньги собирали на питомник для канареек. Вхожу я в кабинет Савады (он просил меня зайти накануне), только вижу его, и опять то же самое неотразимое, бьющее впечатление трогательности и двоякости, и опять то же чувство близости.
Мы сидели друг напротив друга молча, пока Савада не предложил прогуляться.
- Ты осунулся, - сказал он. - Много дел?
- Да. У меня все еще болят шрамы, и в дождливую погоду я дурно сплю.
- У тебя вялый вид. Тогда, весной, когда ты приходил обедать, ты был как-то бодрее, злее. Тогда ты был воодушевлен и много говорил, я слушал твои отборные ругательства с интересом, и, признаюсь, я даже немножко восхищался тобой. Почему-то часто в течение лета я вспоминал тебя и сегодня решил с тобой непременно поговорить.
И он неловко засмеялся.
- Но сегодня ты выглядишь устало, - повторил он.
На другой день я заезжал в Вонголу по делам и остался пообедать, да так и провел в Вонголе остаток дня, наблюдая с дивана в кабинете Савады, как тот ведет дела. В полночь я снова пил чай с Сасагавой и Савадой в тихой, семейной обстановке, горел камин, и Кеко то и дело отходила на кухню, привычка заниматься приготовлением еды была в ней неистребима и не исчезла даже с появлением в Вонголе собственных поваров и прислуги. И после этого в каждый свой приезд в Варию я непременно оставался обедать с Савадой. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я не предупреждая, распахивая дверь с ноги как свой человек.
- Занзас! - восклицал обычно Савада. - Хорошо, что ты приехал.
Кеко тоже иногда выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала:
- Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
Взгляд Савады, его худые руки, вечно всклокоченные волосы, влажный взгляд всякий раз выдавали его искреннее участие, одновременно приводя меня в замешательство и производя на меня все то же впечатление чего-то необыкновенного в моей жизни. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, Савада думал о своем, а я спал на его удобном диване в кабинете, этот диван был в сотни раз лучше пыльной и жесткой, как мне тогда казалось, варийской мебели, или же Савада расспрашивал меня о тяготах управления семьей - сам он еще не вполне справлялся. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, гонял прислугу, ел, спал или же читал газету, а когда Савада возвращался, то я встречал его кивком, и почему-то всякий раз появление Савады производило на меня странное чувство, будто я жду его, точно влюбленный мальчик.
Савада никогда не был разборчив в связях, а пословицу “скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты” и подавно нельзя было к нему применить, потому что это обилие умелых убийц со сложным характером никак не могло складываться вот в это: всепрощающее, добродушное, бесхарактерное. Савада, как и о своих друзьях, беспокоился обо мне. Если я долго не приезжал, то, значит, я был слишком загружен делами Варии или что-нибудь случилось со мной на миссии, и он сильно обо мне беспокоился. Не в последнюю очередь Савада беспокоился, что мои амбиции, моя сила не находят себе достойного применения, что я, может быть, слишком недоволен тем, что приходится оставаться на месте главы Варии и управлять ею, однако Савада прекрасно понимал, что и место босса Вонголы поделить мы между собой не можем. Саваде казалось, что я рано или поздно начну покушаться на его место, но со свойственным ему добродушием отметал эти мысли, продолжая общаться со мной как ни в чем не бывало, однако же время от времени я чувствовал на себе его пытливые взгляды. Они были как-то особенно трогательны, потому что со временем мысли о власти начали покидать меня, и я втайне радовался, что возиться с хозяйством во много раз больше моего приходится именно Саваде. Когда я бывал особенно сердит, а с моими подчиненными я бывал сердит довольно часто, Савада пытался меня успокаивать, подходил ко мне и с серьезным лицом говорил:
- Занзас, не волнуйся так, пожалуйста, все мы тебя поддерживаем. А если тебе нужна какая-нибудь помощь... мы же одна семья, в конце концов!
И уши краснели у него от волнения. К таким предложениям я относился снисходительно и даже практически не раздражался, потому что глупости Савады не было предела, а за олений взгляд его глаз простить можно было многое, только представляя, как заваливаешь Саваду на кровать. А случалось, что точно так же он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:
- Я убедительно прошу тебя принять вот этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или бутылку марочного алкоголя. Савада не разбирался ни в украшениях, ни в алкоголе, но эти его попытки угодить мне выглядели трогательно, и я за это даже пару раз организовал им пару бесплатных миссий Варии, хоть Маммон и очень возмущался. Кстати сказать, в Вонголе, в отличие от Варии, с деньгами всегда все было в порядке: Савада мог похвастаться не только успешно поставленным бизнесом, но и солидным капиталом, накопленным предыдущими поколениями. Мне случалось грабить, не по мафиозным законам, а просто отбирать деньги у дельцов и владельцев разных заведений, хоть и без опасений - из-за моего сурового нрава мало кто в мире мафии готов был рисковать и связываться со мной, - но и все дальше отходя от традиций. Я долго был не особенно разборчив, но никакие силы не заставили бы меня поднять тарифы на заказы Вонголы, так я был расположен к Саваде и опасался какого-либо нарушения наших с ним отношений.
Я был несчастлив. И дома, и на миссии, и за обедом, и прежде чем отойти ко сну, и в душе я думал о нем, я старался понять тайну юного, слабого, глупого и до боли, хоть он сам того не замечал, сексуального Савады, возглавлявшего старейшую, сильную организацию, долгое время являвшуюся предметом моих мечтаний, Савады, в которого я ухитрился так глупо, странно влюбиться. Этого добряка, простяка, наивно расположенного ко всем вообще людям; на приемах и вечеринках держащегося скованно, то и дело запинающегося в танце о свои ноги; с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, принимающего приглашения партнерш. Человека, который верит, однако, в дружбу, и в силу Вонголы, и даже в меня, заранее принимая любые мои намерения; и я все старался понять, что же, что же творится у него в голове, и как он стоит во главе прежде вожделенной мною Вонголы, и что бы делал сейчас я, будь на его месте - но часто тут же осекал себя, опыт научил меня многому.
Приезжая в Вонголу, я всякий раз по глазам Савады видел, что он ждал меня; и он сам признавался мне, что еще с утра у него было какое-то особенное чувство - гиперинтуиция, - он угадывал, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее, он робко, а я ревниво. Мы, казалось, пытались оградиться от всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя необычно тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет сложившиеся между Вонголой и Варией отношения, как посмотрят на это хранители Савады, не заподозрят ли меня в злых намерениях. Многие из них и раньше мирились с моим присутствием только благодаря увещеваниям Савады, а теперь, убедившись в отсутствии его способности мыслить здраво в такой ситуации, могли пойти дальше и привлечь Аркобалено, силу, которой трудно было противостоять. Безопасно ли это? Савада был бы моим, но какой ценой? Что произошло бы после раскрытия нашей связи? Другое дело, если бы репутация моя не была так запятнана попытками переворотов, если бы не мой злой нрав, мой скверный характер, если б я не был хозяином полусотни наемных убийц, в любой момент готовых действовать по приказу, будь я простым членом семьи или даже прислугой - ни одного вопроса моя связь с Савадой ни у кого бы не вызвала. Но о таком я не хотел даже и думать, хотя иногда меня занимали мысли о том, каким могло бы стать наше совместное счастье.
Савада, по-видимому, рассуждал подобным же образом. Он думал о семье, о Вонголе и о предназначенной ему роли, о Кеко, которую прочили ему в жены и их будущих детях. Если б он отдался своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в его положении, с его характером то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И его мучил вопрос: что мне принесет его любовь, не осложнит ли она моей жизни, не навлечет ли ненужных подозрений? Ему казалось, что он слишком слабохарактерен для меня, недостаточно энергичен, не способен всей полнотой чувств ответить на мою бурную страсть. Он часто говорил со мной о том, что мне нужно наладить отношения со Сквало, и без того несущим вместе со мной все тяготы, взвалившим на свои плечи многие заботы о Варии, - но для меня эти отношения были глубоко в прошлом, а кто там сейчас был у мусора, я и знать не хотел.
Между тем годы шли. У Кеко было уже двое детей. Когда я приезжал в Вонголу, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Занзас, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Никто больше не видел во мне угрозы. И взрослые, и дети чувствовали, что по комнате ходит друг семьи, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была добрее и приятнее. Мы с Савадой, бывало, ходили вместе по барам, всякий раз пешком, но без сопровождения охраны было не обойтись; мы сидели за барной стойкой или за столиком рядом, часто плечи наши касались, я молча брал из его рук стакан или пепельницу и в это время чувствовал, что он близок мне, что он мой, что нам нельзя друг без друга, но, понимая, что за нами сейчас следят десятки глаз, выходя из бара, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В Вонголе не переставали ходить смутные слухи, но ни один из них не нашел достаточного подтверждения, чтобы то, чего мы боялись, произошло.
В последние годы Савада стал чаще уезжать по делам; ситуация с семьей Миллефиоре, вашей семьей, уже начала вызывать опасения, у Савады часто бывало дурное настроение, являлось сознание того, что где-то им были допущены ошибки, он избегал и расспросов хранителей, а меня не брал на переговоры, зная, что резким словом я могу испортить временное перемирие между семьями. Савада, почти бросивший, снова начал принимать таблетки посмертной воли.
Мы молчали и все молчали, а при посторонних он избегал разговоров со мной; отвечал сухо и коротко и просил не вмешиваться в управление семьей. Он только хмурился, когда я делал глупости вроде того, что жег занавески в его кабинете, и сухо ронял:
- Иного я от тебя и не ожидал, Занзас.
В баре он все чаще говорил мне:
- Ты пьешь, как свинья.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, Савада готовил масштабный план войны с Миллефиоре, и вся верхушка Вонголы перемещалась из Италии в Японию. Я глядел на обжитой замок Вонголы, полнящийся детским смехом и шагами десятков людей, и понимал, что, может быть, никогда не увижу такого более. Было решено, что Савада в конце августа уедет окончательно.
Провожали Саваду и его хранителей и друзей представители семей альянса, в их числе и Вария. Когда он уже распрощался со всеми прочими, я предложил проводить его до самолета; и нужно уже было прощаться. В частном самолете Савада ехал в ином отсеке, чем его хранители, и мы остались наедине, взгляды наши встретились, и мы оба поняли, что не можем больше терпеть, я обнял его, и он прижался ко мне со всей страстью; я целовал его лицо, руки, лихорадочно стаскивал с него одежду, - о, как мы были тогда несчастны! - я признавался ему в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
Мы любили друг друга прямо на ковре в проходе между сиденьями, и пилот, не дождавшись, пока я выйду, уже поднял самолет в воздух. Мы с Савадой предавались последней своей страсти, жадно и нетерпеливо. Я сошел на землю, когда самолет приземлился дозаправиться в Париже, и обратно летел пассажирским рейсом. На прощание Савада сказал мне, что он нашел способ все изменить; в этой жизни мы и вправду видимся последний раз, потому что далее следует либо поражение в войне против Миллефиоре, либо победа в ней же, которая принесет нам новое будущее и совсем другую жизнь, в которой, как знать, все может сложиться иначе, но в которой мы станем совсем иными людьми...
Пока Занзас рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Закуро и Кике вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на реку, которая теперь на солнце блестела, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели, что этот человек с тяжелым взглядом, который в порыве пьяного чистосердечия рассказывал им свою печальную историю, и сейчас продолжал командовать Варией, вновь не став боссом Вонголы; и они думали о том, каково было в то время, о котором их умы сохранили лишь смутные, никогда не существовавшие воспоминания; и произойдет ли воссоединение Занзаса и Савады Цунаеши здесь; и как, должно быть, несчастен был тот, навсегда прощаясь с Занзасом в самолете. Оба они уже успели повстречать Саваду в этом мире, а Закуро даже находил его вполне приятным малым.